— Будешь ворчать — приведу в гости Длинную Габи, — грозится Сфинкс. — Будет тебе Новый Закон во всей своей неповторимой красе.
— Чашечку кофе, пожалуйста, — говорю я Македонскому, а Сфинксу отвечаю: — Врешь ты все. Слабо тебе ее привести.
— Ты меня не провоцируй, — зловеще предупреждает он.
Но это и не нужно, потому что Длинная приходит сама. Без всяких с нашей стороны приглашений. Хлопает дверью и вплывает жирафьей походкой. Плюхается на кровать Македонского, закинув ногу на ногу, и хрипит нам:
— Ну привет, чуваки…
Юбка на ней еле заметная и видны резинки на черных чулках, а над ними — полоска белой кожи. Ноги вообще-то красивые. Есть чем любоваться, в отличие от лица. Черный, сняв очки, смотрит на них квадратными глазами. На ноги, потом на Сфинкса.
— Это что еще? — спрашивает он.
— Это я, дорогуша, — хрипит Габи. — А ты как думал?
Черный темнеет лицом. История запертой двери до него так и не дошла, и теперь он воображает что-то интересное, но не совсем то, что на самом деле. Швыряет книгу и тычет пальцем в Сфинкса:
— Это ты ее позвал!
— Разумеется нет, Черный, — оскорбленно вздыхает Сфинкс. — Странное у тебя обо мне мнение.
— Тогда кто? Это ведь ты про нее сейчас говорил.
— Это была шутка. И вообще, что ты возмущаешься? Новый Закон принят. Кто кого хочет, того и приглашает.
— Точно, — поддакивает Габи, закуривая. — Да ты не кипятись, парень. Глядишь, придет и твой черед.
— Кто?! — орет Черный, сдирая с ушей очки. — Кто тебя позвал?
— Слепой, — Габи подмигивает Черному. — Начальник твоего начальника, если я еще не разучилась считать.
Черный садится обратно. Сидит оцепенело, потом выдергивает из-под себя книгу и утыкается в нее. Совсем не читающим взглядом. А Габи закуривает. Я тихо выковыриваю орехи из скорлупок. Очень интересная ситуация.
На вежливые замечания Сфинкса о погоде и учителях Длинная весело похрюкивает и болтает ногами, на которые трудно не смотреть. Я себя не сдерживаю и смотрю. Сфинкс тоже. Горбач и Македонский предпочитают потолок. Наконец Габи надоедает сидеть без дела, она встает и начинает слоняться по комнате.
— Это у вас чего? А это? Хорошо живете…
Грудь на стол, задом к нам, и пыхтит над пластиночными рядами:
— Вот это клевая музычка. Я ее, вроде бы, слышала. Зашибись, что за песенка там, на второй стороне, вот уж не знала, что вам такие нравятся.
Горбач бледнеет и вытягивает шею. Мне тоже становится слегка не по себе, когда она начинает вытряхивать диски из конвертов и рассматривать их, оставляя с каждой стороны по полсотни отпечатков.
— Пылющие они у вас, — говорит Длинная. — Совсем не чищенные. Нельзя так… — Достает платок, плюет на него…
— Стоп! — орет Сфинкс, вскакивая. — Замри, сучка!
Вскочивший одновременно с ним Горбач падает обратно на кровать. И вытирает пот с лица.
— Хочешь орешков? — вежливо предлагаю я Длинной, которая честно стоит, замерев, как велел ей Сфинкс, и, наверное, размышляет, стоит ли обижаться.
— В зубах застревают, — ворчит она. Но от стола все же немножко отодвигается. — Нервные вы какие-то. Чуть что — в крик. Заикой можно стать.
— Так день осмотра, — объясняю я. — Все злые. Это такая традиция, можно сказать.
— Ага, — Длинная наваливается на спинку кровати и свешивается в мою сторону. — Меня вот тоже осматривали. Ну и что? Мне это пофигу. Осмотров я ихних не видела, что ли? Вот помню, как-то раз меня изнасиловали…
Давлюсь орехом и выкашливаю его на одеяло. Габи заботливо лупит меня по спине кулаком. Чтобы дотянуться, она уж совсем перевесилась, и мне видно много всего в вырезе ее блузки. Кашель от этого только усиливается. Практически уже задыхаюсь.
— Ух, бедняжка, — вздыхает Длинная. — Болеешь, да? Ничего. Бывает. Я вот тоже как-то раз болела…
— Ну хватит, — говорит Черный и встает. — Пойду прогуляюсь. Всему, в конце концов, есть предел! — Он выходит, грохнув дверью так, что все вздрагивают.
— Про чего это он? — спрашивает Габи.
— Так, неважно, — сорванным голосом отвечает Сфинкс. — Дела…
— Наверное, с книжкой в сортир пошел, — фыркает Длинная. — Знаю я эту породу. Очкастых. А ты чего хрипишь? Тоже как бы заболел?
— Голос сорвал.
— Ну? — удивляется Длинная. — Нехило же ты крикнул.
— Точно, — соглашается Сфинкс. — Весьма не хило.
Габи отлипает от спинки, и кровать облегченно скрипит. Промаргиваюсь и ловлю ее в фокус. Она бредет к двери.
— Пойду, пожалуй. Мир погляжу. Слепому привет. И этому вашему книгочею тоже. А сами не болейте.
— Передадим, — обещаю я. — Ты заходи, не стесняйся.
— Я не из стеснительных, — хрюкает Габи. — Да ты, небось, и сам уже это просек.
Прощальный оскал в фиолетовой рамке помады — и она исчезает. В воздухе душный парфюмерный дух. Задумчиво глотаю последний орех и сгребаю в кучку скорлупки.
— Как ты сказал? Заходи, не стесняйся? — интересуется Горбач. — Я тебе этих слов не забуду, Табаки.
— Простая вежливость, — объясняю я. — Так принято, когда гости уходят. Особенно, когда уходит дама.
— Ну-ну, — говорит Горбач. И идет проверять диски. Их целость и отсутствие следов слюнной чистки. А я пью свой кофе и раскладываю пасьянс. Веселая штука — этот Новый Закон. Разнообразит жизнь.
После возвращения Черного Курильщик начинает расспрашивать, кто такая матушка Анна. Это Сфинкс виноват. Сказал про себя Черному, что он не матушка Анна, чтобы гонять из спальни подружек Слепого. Ну тут он, положим, соврал. Сам гонять не станет, но Длинная вряд ли еще у нас появится, я Сфинкса не первый день знаю. Черный тоже, но с пониманием простых вещей дела у него обстоят хуже некуда. Поэтому много нервных клеток тратится впустую.
— Так кто она такая? — спрашивает Курильщик. Меня.
Сложный вопрос. Сфинкс ухмыляется. Еще бы. Не его спросили — не ему объяснять.
— Ну, понимаешь, — начинаю я без особой охоты, — жила когда-то, давным-давно, такая женщина…
Хорошее начало. А с чего еще было начинать? С нас, придумывавших себе развлечения? Может, с песен или с шуток Волка — вроде снежной бабы, на которую надели (хотя для этого пришлось ее разрушить и слепить заново) — майку Лэри? С Ночей Сказок? Если вспомнить все, что придумывалось когда-то… Все, что делалось, чтобы не помереть от скуки…
— Миллион лет назад она была здесь самой главной, — говорю я.
Да… была. Директрисой.
Коричневые, обкрошившиеся по краям фотографии… Полная женщина в монашеском одеянии, руки сложены на животе. Наверное, щеки ее были красными и обветренными, а ладони в мозолях. Когда наступали холода, она носила митенки. Ей многое надо было делать руками. Жестяные ведра с обледенелой водой. Лопаты с углем… В спальнях — тогда они назывались дортуарами — дымили камины и печи, и каждый день из дворовых сараев притаскивались кучи угля, чтобы обеспечить всех теплом.
Дети в грубых ботинках, подбитых гвоздями. В куцых курточках с большими круглыми пуговицами. Зимой всегда обветренные щеки. «Дом призрения обездоленных сирот». Дом носил это елейное, пахнущее Диккенсом название с гордостью. Так значилось на табличке, привинченной к низким чугунным воротцам. По субботам ее начищали песком, как и все остальное, чему полагалось блестеть. Табличка была огромная, на ней, кроме названия, размещались имена двадцати восьми попечителей. Каждому из которых по праздникам отправлялись открытки, исписанные корявыми детскими почерками, плюс письмо от самой М. А. «С благодарностью… Ежедневно возносим молитвы о вашем здравии и благополучии». Может, они и впрямь возносились, эти молитвы о здравии. Ведь каждый попечитель дарил им толику радости, которой в тогдашнем Доме было не так уж много.
Мы сидели в подвале — я и Сфинкс, — перебирая кипы заскорузлых бумаг, стянутые проволокой. Бумаги были и совсем истлевшие, и почти целые, но все они, каждый обрывок, воняли сыростью, как будто всосали в себя километры болот. Мы рылись в них с упоением. Эту мою страсть — выкапывание прошлого Дома из самых потаенных его закоулков — разделял со мной только Сфинкс. Остальные рассматривали самую ценную добычу из подвала в лучшем случае с отвращением. Сфинкс же…
— Ого! — шептал он, натыкаясь на связку пожелтевших счетов. — Да это клад! — И мы склонялись над ними, дрожа от нетерпения, чтобы добавить еще один малюсенький штрих к картине, которую не видел никто, кроме нас.
Сукно серое.
И давние дети Дома облачались в костюмчики из серого сукна.
Мотки шерсти.
И сестры Мария и Урсула, каждая на своей табуретке, начинали щелкать спицами (по сестре на дортуар, по табуретке на сестру), а из-под огрубевших от стирок и готовки рук выползали, свешиваясь все ниже, шерстяные носки.
